​

Когда началась война, Маша с мамой, сестрой и братом, которому едва исполнилось 2 года, жила в деревне Кобылянка.

– Папу убили еще в 1930-м – он был первым председателем нашего колхоза, а отчим ушел на фронт в первый день войны, и больше мы его не видели, – рассказывает Мария Васильевна. – Потом узнали, что погиб где-то под Москвой… В ряды Красной Армии были призваны все мужчины из близлежащих деревень, но большинство из них вернулись, так и не успев добраться до своих. Красноармейцы отступали от Минска через Бобруйск в сторону Могилева. По словам нашей собеседницы, по дороге в те страшные дни шли грязные, измотанные советские солдаты, а вслед за ними – немцы.

К нам они пришли примерно через неделю после начала войны и в первое время прикидывались добрыми. Людей и коров не трогали, брали только гусей и кур. Даже пленных красноармейцев на первых порах отдавали родственникам. Наши женщины тогда многих спасли: три дня выбирали из колонны пленных «своих мужей». Почти в каждой семье появились «папы», которые позже ушли за линию фронта или в партизаны. Моя мама тоже одного спасла. После войны он жил в Минске и нашел нас…

Немцы сгоняли людей в дома, а потом расстреливали, закалывали штыками или сжигали. Те, кому удалось спастись, бежали к нам в деревню. Благодаря им мы успели спрятаться в лесу, на болотах, – со слезами на глазах рассказывает Мария Васильевна. – Там и узнали, что случилось, а спустя несколько дней, когда осмелились выбраться из леса, увидели всё своими глазами…

Как мы потом узнали, старших убивали разрывными пулями, а младших поднимали на штыки, чтобы не тратить патроны. Многих сжигали заживо…Убивали и палили хаты с утра до вечера в течение нескольких дней.

Чем могли, нам помогали партизаны, но достать соль не получалось даже у них. Вместо соли использовали золу, которую собирали на пепелищах сгоревших хат. Не было чистой воды, и многие, особенно детки, сильно болели. А потом еще и тиф выкосил многих… Почти у всех, кто тогда уцелел, на огородах были могилы, а в них – родные или соседи. И даже сейчас кое-где такие захоронения остались… Хорошо помню тот ужас, поэтому спустя годы, когда немцы давали компенсацию, я отказалась. Разве можно пережитое измерить деньгами? Дети корили, конечно, но я не согласилась. Тем более что пенсия у меня и так хорошая – на все хватает. Своим детям и внукам я всегда говорю, что важнее мира ничего нет. Я вот 40 лет после войны добывала в лесу живицу. Глаз на работе потеряла, но оказалось, что и с одним жить можно, а душевная боль в разы страшнее. Люди не о том сегодня думают. Не о деньгах и власти надо думать, а о том, чтобы чистая вода была и мир.