«…Ну, как началось… Мы легли спать. Утром моя мама вышла во двор и говорит:

- Знаешь что, дочка, разбуди хозяина.

А мой хозяин, когда едут немцы, - мы жили на том поселке, - удирает. Встал это мой хозяин, вышел во двор, заходит назад в квартиру и говорит:

- Уже нельзя в лес выйти. Уже оцепили кругом нас.

Ну, мы уже сидим. Только утро стало – сейчас мотоцикл идет по улице. Просто один, так себе. Обошел все поселки. У нас тут, може, семь было их, поселков. Он вокруг все и обошел. Я говорю:

- Что-то будет.

Мой хозяин говорит:

- Готовьте вы завтрак.

Ну, мы печь затопили. У меня трое детей было, хозяин и мама. Ну, дак я пошла за водой, взяла ведро, а колодезь вот тут у нас. Таскаю воду – что-то около меня пули свистят: «и-и-и-и-и», вот просто: «ти-и-в!» Они, видать, на опушке леса были и меня уже брали в бинокль и по мне, видать, стреляли. Ну, я набрала воды и пришла.

- Знаете что, прямо на меня стреляют. Прямо пули возле меня тивкают! Ну, что ж, говорю, ведь у нас уже так было, что людей брали, - моде, снова будут брать може, куда сгонять будут?

Советуемся в квартире, не знаем что. И видим: по той дороге, с того Дзержинского поселка народ идет. Полицейские ведут свои семьи…

Ну, так мой хозяин говорит:

- Повели дзержинские полицейские свои семьи.

Потом мы слышали, что получился выстрел в школе. Около школы такой выстрел, что прямо страшно! Мой хозяин вышел на улицу и другой сосед. Сидим. И сейчас идет машина. А у меня эта невестка, как вам сказать, гостит, дак невестка говорит:

- Знаете что, наверно, и нас поубивают.

И пришел ее мальчик. И обуты ноги его в лаптях, в этих, в резиновых. В войну обували в резину. Дак она говорит:

- Сынок мой, сынок, что ж ты в эту резину обулся? Твои ж очень будут ножки долго гореть. В резине.

А я говорю:

- Что ты говоришь, Вольга, что ты говоришь!

- Чувствуется, что будем гореть, что нас убьют.

А я ей говорю:

- Не-а!

Вот, скажите: може, сердце… Я вот как чувствую, что жива буду. Я ей отвечаю:

- Мы, говорю, живы будем.

А она говорит:

- Я чувствую, убьют.

Вопрос: - А сколько тому мальчику было?

- А лет так, може, восемь. Тогда видим, машина приходит. И сразу эта машина поворачивается орудием, или как его. И мы так это заплакали и говорим:

- Ой, будут бить, бить, наверно, по деревне.

Испугались. А моя свекровка говорит:

- Пойду, може, они по яички пришли, дак пойду я, говорит, хоть яички соберу да отдам им.

Уже откупались. Душу… Она пошла, и эта с мальчиком – вслед. Как они пошли, и к ним пошли три немца. И у них, у свекра, получился выстрел. Мы вот так, как за частоколом, жили. Как получились выстрелы в их квартире, мы плакать все стали. А мой хозяин говорит:

- Не плачьте. Это не за вами машина пришла, а за мной.

Он думал, как раньше забирали мужчин в лагерь, так и теперь. А я ему отвечаю:

- За кем она пришла, а нам все одно плакать.

Тогда он говорит:

- Ну, давайте глядеть, може, это они курей бьют. Може, вышли, в хлеву кабана бьют.

Не-а, и кабан выскочил, и куры ходят. Не, свекра семью убили. И сейчас, как только убили, - идут втроем к нам. Вот же рядом так.

К нам пришли…

Это – как кому жить остаться. Идут, а мы так все руки стали ломать, что уже надо расстаться с эти светом, идут же…

Подошли к калитке к нашей и так что-то цоп…  Не, не так. Шли они и что-то вернулись на крыльцо. Може, там еще не убили душу. Мы поняли уже сами после. Они это… Душа одна…  Эта девочка, она, видать, как ожила – приглушили, что ли – она заплакала. Назад вернулись, и слышу – выстрел получился – они добили эту девочку. И пошли назад. А мы все равно стоим, дожидаемся. И сами растерялись, и не знаем, что делать. Потом, идут они назад – прямо к нам в калитку. Идут и стали у калитки. А мы так на них в окно смотрим, а они на нас – и так плачем мы! Потом они что-то… А задний, один, залопотал, по-немецки говорить стал – и пошли назад через улицу. Потому что там крайний остается еще двор. Они пропустили тот двор. Дак они пошли в тот двор, а в том дворе, мы знаем, что никого нема, там уже все вышли, утекли с того двора. Дак я говорю…

-Не-е,

- Он говорит:

- Валечка, - это у нас дочка, - сходи погляди, что там у деда.

Она пошла – она не могла отцу отказать и пошла. Это – когда они уже ушли. Поглядела: а там все убитые, девочка та, видать, хотела в дверь, они ее тут и убили. Как бежит наша Валечка:

- Татка мой! (Лезет через забор и так во!) Папочка мой!..

Показывает нам: утекайте!

Вскочила в хату:

- Убили уже всех, папочка, у дедушки. Утекаем, татка!..

А дед, говорит, лежит около стола, и так через всю комнату кровь течет…

Я в эту руку взяла хлопца, а в эту – девку и пошла. И захожу в соседний двор…

А дети ж уже видели убитых, дак они:

- Мамка наша родная, спаси нашу жизнь, спрячь нас куда-нибудь.

Говорю:

- Детки мои, жито маленькое, ни быльняка нигде нема еще, куда ж я вас, детки, спрячу.

Поздняя ж такая весна была. Оно не выросло еще нигде ничего. И говорю:

- Я не могу вас, детки, схоронить… Как сумеете, так и спрятайтесь.

А жена соседа просится у своего:

- Бежимте! Бежимте! Сенечка, бежимте!

А он говорит:

- Не, никуда не пойдешь, - и заворачивает ребенка, платок вязанный, большой, а нам говорит: - А вы выйдите.

Ну, раз «выйдите» - може, и нас убили б там вместе с ними – ну, раз «выйдите» - мы и ушли. За этих за двоих детей – и ушла. Разломала такой высокий частокол, перелезла с детьми, через один двор вышла на улицу. Там стоит женщина.

- Цеточка, говорю, наших родителей убили, а куда ж мы денемся?

А она говорит… Вообще, нарвалась на самостоятельную женщину. Она говорит:

- Знаете что, побежимте в лес, я забегу за своими сыновьями, и побежим в лес.

- Ну, говорю, побежим.

Я еще во двор зашла, захожу в этот двор – гонят меня из этого двора:

- Иди, иди от нас!

Вроде это их убьют за моих детей. Я говорю:

- Мне уже дальше некуда идти. Я уже никуда не пойду. Я уже остаюсь у вас.

Они выскочили, поглядели, а у ихнего дядьки – через улицу так жил – восемь душ семьи… И там эти деточки и мать вышли и сели на огороде своем и вот так ручечками просились, расставивши, а он их – вот так подряд стреляет, стреляет – всех пострелял… Дак хозяйка повидала это, вскочила во двор и говорит:

- Ну, утекаем теперь.

Она прогоняла меня, а это видит, что делается, дак и она: «Бежим!» Собрались, вышли. Дак и та женщина, что за сыновьями забегала, идет. И дочка моя старшая бежит. А там вода была такая, яма большая, дак она, моя дочка, с ее сыном упали в эту яму да давай топиться, а она стоит да говорит:

- Не топитесь, детки мои, не топитесь!

А немец, как пострелял ту семью, давай по нам бить. Они тогда из воды той да к нам, где я. И мы все – утекать.

Сами уже утопиться, со страху, дети эти наши, а мать: «Не топитесь, деточки мои, - говорит, - вылезайте». Дак немцы стали эти строчить оттуда… Ну, мы попрощались уже тут на дворе, они со своими и я со своими, мы прощались, ведь нас уже убьют. Уже с етой стороны машина, и впереди часовые стоят по опушке леса.

Ну, дак мы ушли, а они как начали по нас стрелять вслед, дак вы поверите, под пар было вспахано, по этой пахоте бежали – так били, сколько нас уже там семей вышло, може, три или четыре – и так бьют, что даже бежала с нами собака одного хозяина, дак так, бедная: где пуля вроется, она – туда… Вот они били, били так со всех сторон – и с той стороны бежать стали, и с этой, и спереди. А впереди бежал у нас сын той женщины, он службу уже отслужил, дак он махнул, что – «ложитесь!». И слышу, как сзади у меня упали. Одна женщина говорит, прощается:

- Сынок мой, прощай!

Дак я вот так поднялась, глянула – правда, он лежит, она на коленях над ним. Потом вижу – впереди тот снова поднялся и скомандовал, махнул нам и сам поднялся, потому что он уже видит, что они нас живых возьмут. Ну, мы опять побежали. Так я бегу, так я и веду уже этих двоих детей – мальчика и девочку. Младших. А они так сыплют, так сыплют! Эта девочка вырвала ручку из моей руки и побежала вперед, в лес. Побежала. А мы уже с этим хлопцем моим. Как добежали – я уже ранена, но я не знаю, что я ранена – бежит девочка из лесу назад ко мне и говорит:

- Мамка моя! Я думала, тебя уже убили, дак я назад иду, чтоб и меня убили. – И говорит: - А что у тебя?

А-а-а, гляжу, что уже… И шагом пошла в лес. Уже не стала бежать, так уже сердце мое… Я и пошла. Вот и ушла, и семья эта ушла, и девка моя старшая…

- И тот вошел в лес. Жданович Миша. Потом он был в партизанах. Бежало нас двенадцать человек, а четверых на ходу убило. Как вскочили в лес, Миша стал нам перевязки делать. Мне сделал перевязку, потом сестре своей. Стоим. Такая стрельбища идет – невозможно терпеть. Откуда ни возьмись хозяин мой – скок ко мне.

- Ой! – говорит…

Это он кровь увидел, что это я ранена. До этого я ничего не помнила, а тут мне так видно, что хозяина увидела! А то думала, что ж я буду делать с детьми без хозяина!

Мы так сидели, сидели, страшно так – бьют, стреляют, страшно, страшно! Ну, куда ж нам? Посидели, посидели, пошли мужчины наши: как же шашу перейти? Пошли шашу глядеть. Перешли эту шашу, сидели, сидели в том лесу, комары, комары – невозможно, зарезают нас, ни огня нема, ничего в лесу, выскочили в чем стоим. Пошел хозяин, нашел пастухов там из другой деревни. Те уже нам дали огня – спичек. Спички уже те кресанули, огонь разложили, хоть куромель от комаров – некуда ж деваться. Голод же в лесу, дак хозяин пойдет куда, а их обстреляют…